"Линия жизни" — это та передача, на которую я давно уже обратил внимание, еще когда там выступал Г.Я.Бакланов. Я думал, что это некий эксклюзив, подогнанный специально под него, но оказалось, передача цикловая.
Запись проходила в центре Мейерхольда. Красивый современный дом, красивые интерьеры. В большом зале, разгороженном под студию, одна за другой идут съемки. Перед В.И.Пьявко снимали Сергея Владимировича Михалкова, потом Ирину Константиновну Архипову, у которой юбилей и которую совсем недавно наградили орденом Андрея Первозванного. График сломался, съемки задержались. Я был невыспавшимся и с дороги.
Мы порой наблюдаем лишь результат (в том числе и телевизионный) жизни. А тут я увидел всё как есть. Пьявко тоже задержался, и я разговорился с Зурабом Соткилавой. Он тоже один из нескольких специально приглашенных на передачу гостей. Мы с ним оба — из последнего состава горкома. Как любой активный человек и художник, Соткилава много знает, смешно рассказывает — например, о том, как играл в футбол, и его больше знали как известного футболиста, а не как знаменитого певца и солиста Большого театра. Я понимаю его нагоревшую боль. Заговорили о Грузии, о её единстве, о Сталине. Он стал рассказывать о грузинском царе Давиде-Строителе, который прошелся по Грузии огнем и мечом, чтобы её объединить. В каждом ущелье практически свой народ, своя культура, свой язык, и эти грузинские языки значительно дальше друг от друга, нежели языки русский и украинский. Этот рассказ показался мне значительным в свете близких событий — послезавтрашнего визита к нам В.Ющенко, а также политики Саакашвили. Зураб вспомнил давний разговор с Чиаурели, когда тот рассказал, как Сталин был недоволен, если кто-то заговаривал о "советской империи". Затронули национальные проблемы в бывшем СССР, а их-то и не было, оказалось, что империя — это такое объединение, где люди просто тихо и спокойно жили. Римская империя была могучей и сильной, пока существовало римское гражданство.
Саму запись передачи с Владиславом Ивановичем не привожу. Кое-что в ней было очень интересно — в частности, его пение, в живую, вместе с группой теноров. Но самое замечательное — его рассказы. Для меня поразительна его энергия — как же настойчиво он пробивался к своей профессии и к своему признанию. Бывший ротный запевала и курсант военного училища попал в Большой театр. Мог попасть в театральное училище, поступал, не добрал баллов и все-таки оказался в ГИТИСе, в классе оперетты. А если бы попал, если бы стал обыкновенным драматическим актером? Теперь, конечно, доволен, что не попал, что сорвался на конкурсе в "Щуку". В этот момент я подумал: как хорошо, что и я не попал в театральное училище, хотя меня брали к себе в классы и Зубов, и Герасимов. Наверно, получился бы средний актер. Но нет, я все же не мог бы им стать, так как с детства, еще не понимая ничего в профессии литератора, мечтал создавать иллюзорные картины из слов.
Еще одна деталь. Когда Пьявко попал на стажировку в Театр оперетты, он отказался от нее и целыми днями, сидя где-то наверху, в рабочей комнате, в певческом классе театре, "орал", как высказался один из его товарищей. И голос этого орущего тенора слышали все в театре. Пока другие вели свою молодую жизнь. он наорал себе биографию. Вот оно, еще в молодости, настоящее стремление пробиться к вершинам. Ой, совсем не просто стать народным СССР.
Второй интересный для меня эпизод — это взгляд Владислава Ивановича на педагогику. Здесь мы с ним совершенно сходимся: если ты не вкладываешь в ученика энергию — обучение бессмысленно. Нельзя просто академически прийти и побеседовать с молодыми балбесами, надо потратить на это душу и кусок жизни.
Я сидел в первом ряду и задал два вопроса: о книгах, а фонд Архиповой выпустил достаточно много книг о знаменитых ранее певцах, ныне успешно забываемых, потому что наша современная культура стремится показать, что она началась только позавчера, а до этого у нас ничего не было, сплошное белое поле. Так вот почему они выпускают книги о Лемешеве, Казанцевой, Орфенове и о других певцах — это и долг перед ушедшими, и осторожный взгляд в будущее, чтобы и их не затолкали так же, как заталкивают и забывают тех…
Другой вопрос — о его исполнении свиридовского романса "Подъезжая под Ижоры", где требуется невероятная техника. Уже можно было бы этот романс и не петь, но он все же поет, хотя каждый раз на концертах предупреждает: не знаю, мол, получится или не получится.
Что останется в этой передаче — сказать трудно. Под конец, когда В.И. стал рассказывать о своем триумфе в одной из опер Масканьи в театре города Ливорно, о том, как пропадал голос, как восстанавливался, как он набирался энергии, молчал, съедал до двух килограммов мяса в день и массу грецких орехов, о том, как из Милана специально освистать русского артиста приехала клака. Подобное, и именно в Милане, было с Шаляпиным, как это описано у Власа Дорошевича. Русский приехал в Италию петь Мефистофеля в опере Бойто?! Пусть русский идет в баню! Но вот раздается первая могучая нота красавца-баса, и клака уже понимает, что ей надо молчать или их всех растерзает публика… Триумф, к которому так готовился Пьявко, был в Ливорно, и тут вспомнились еще и стихи Гумилева: "Если будете в Ливорно, Там мой брат торгует летом, Отвезите бочку кьянти От меня ему с приветом".
Два часа пронеслись как минуты: когда участвуешь в чем-то серьезном и значительном, начинаешь чувствовать себя вдруг лучше.
24 января, понедельник. "Трудный день" начался с коллегии министерства. Всё выглядело, конечно, достаточно занудным, сначала обсуждали вопросы архивного дела. Тем не менее у меня иногда возникает мысль, что, на фоне всех безобразий, кое-что неуклонно делается. Говорили о единой архивной системе. Контуры её возникают, и это понятно — бюрократическое государства без архива жить не может. Но приводились и страшные цифры. Не хватает компьютеров, сплошь да рядом на десять человек один. Как правило, в архивных помещениях нет ни единого свободного метра. Всё, что показывается об архивах в кинофильмах, — недосягаемая мечта. Говорили об архивных материалах, находящихся в музеях, библиотеках, о необходимости подчинить всё это некой системе, на первое время хотя бы поисковой. М.Е.Швыдкой отметил любопытный факт — музейные и библиотечные работники не любят делиться информацией.
Выступило несколько молодых людей, которые говорили самоуверенно и в быстром темпе. Наша русская речь американизируется. В ней появляется масса иностранных слов. Мысленно я все время переводил эти речи на русский язык. Швыдкого я всегда хорошо понимаю; его хоть и ругают, но человек он умный, и мысль его звучит всегда очень отчетливо. После коллегии ко мне подошел министр Александр Сергеевич и сказал, что только после Нового года получил мое письмо, за которое поблагодарил. Письмо это я не очень хорошо помню, но помню остаточный импульс после того злополучного заседания правительства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});